Тук да тук

Ривка Элицур
Перевод с иврита

Тук да тук - с балкона, с крыши,
С улицы  и  со двора...
Кто стучит там? Это вышла
С молотками детвора.

Тук-тук!
Тук-тук-тук!
Строится сука не вдруг - 
Попотеть придется, друг!

Рут гирлянды вырезает,
Эрез - синюю звезду.
Мирьям крышу устилает,
Веток наломав в саду.

Тук-тук!
Тук-тук-тук!
Обойдем суку вокруг - 
Это дело наших рук!

Как стемнеет - всей семьею
Веселиться будем в ней:
Папа, мама, мы с тобою; 
Позовем в суку друзей.

Хоть она  и  не дворец -
Справим новоселье,
Ибо праздники Творец
Дал нам для веселья!

Суккот

Михаил Геллер

Послушайте лучше,
Чем занят мой дед:
Шалаш мастерит он,
Забыв про обед.

Шалаш по-другому
Зовется сука,
Крепка  и  проворна
У деда рука.

Лежала фанера
Под лестницей год.
Дед очень доволен:
Для стенки сойдет.

И  доски в сарае
Скучали давно.
Не чем-нибудь - полом
Им стать суждено.

И  ветки - не ветки,
А крыша теперь.
И  штора- не штора:
Готовая дверь.

Я деду, пожалуй,
Сейчас помогу.
Я тоже сумею,
Я тоже смогу.

Мы трудимся с дедом
Весь день напролет,
Мы ждем тебя в гости,
Веселый Сукот.

В дедушкиной Сукке

Эфраим Ди-Захав

Дедушка жил в Тель-Авиве много лет. Полгода назад он переехал в новый дом, который построил себе в районе Ха-Тиква,  и  устроил новоселье на исходе праздника Суккот. По этому случаю в доме собрались все его сыновья, дочери  и внуки. Дедушка был рад каждому, но своего младшего внука, девятилетнего Мойшеле, он выделял из всех. Этот внук, хотя и  был самым маленьким, уже прославился среди близких своей ученостью  и  знанием еврейских обычаев.

Мойшеле восхищался красивым новым домом, но больше всего понравилась ему чудесная сука во дворе - она буквально покорила его сердце.

Три стенки суки были собраны из досок, просверленных насквозь сверху  и  снизу. В отверстия были вставлены запоры, - как в стенах Шатра, где хранился Ковчег завета во время странствий евреев по пустыне. Четвертой стенкой служила стена дома. Пол суки был дощатым, покрывали ее длинные пальмовые ветви. Лишь одного недоставало пока - украшений. Мойшеле привязал к веткам, служившим суке крышей, сказочных птиц, склеенных из яичной скорлупы  и цветной бумаги, развесил по стенам  и  углам суки яркие бумажные гирлянды.
Вернувшись из синагоги, все вошли в суку  и  расселись вокруг большого стола, восхищаясь красотой украшений, озаряемых светом множества свечей. В углу стоял круглый столик; на нем лежали связанные вместе ветви трех видов растений, а также серебряная шкатулка, внутри которой находился закутанный в вату этрог. Его аромат наполнял всю суку.

Дедушка прочитал кидуш над вином, которое сын привез ему в подарок из винных погребов Ришон ле-Циона. Мойшеле отличился: он повторял за дедом кидуш наизусть, напевая его на очень красивый мотив.

Все с аппетитом поедали разную вкуснятину, которой бабушка заставила стол, пили сладкое вино, оживленно болтали  и  пели.

- Хочу спросить вас, милые мои, - обратился дедушка к внукам, - что вам известно об обычаях, связанных в праздником Суккот? Скажи-ка мне, Мойшеле, почему в этот праздник мы сидим в шалашах?
- Это  и  я знаю, - сказал Давид из Ришон ле-Циона. - Потому что, выйдя из Египта, народ Израиля жил в шалашах.
- Правильно, дружок. Но почему мы сидим в шалашах именно в месяц Тишрей?

Наступила тишина. Дедушка посмотрел на Мойшеле,  и  тот ответил: И      - Потому что летние дни люди  и  так сидят в шалашах из-за жары,  и  трудно усмотреть в этом исполнение заповеди, но в Тишрей уже начинаются дождливые дни, а известно, что выполнять предписанное, когда ради этого приходится терпеть неудобства, - достойное дело.

- Золотые слова, дорогой мой, - улыбнулся довольный дедушка. - Раз уж ты такой знаток, то, может быть, знаешь, какой высоты должна быть сука?
- Я знаю, дедушка, - воскликнул Шимон. - Высота суки должна быть не больше двадцати амот  и  не меньше десяти тфахим.
- Очень хорошо. А сколько же это - тефах?

Не успел Шимон ответить, как Мойшеле опередил его:
- Тефах - это ширина кисти руки, вот так, - он сжал кулачок  и показал его деду.

Тот засмеялся:
- Ох, Мойшеле, постройка высотой десять таких тфахим - это ведь курятник для цыплят, а не шалаш для взрослых людей.
- Так показал нам учитель, обиженно отозвался Мойшеле.
-  И  это верно, дорогой мой, - сказал дедушка, - но учитель показал вам свою руку, а она намного больше твоей. А сейчас, - добавил он, давайте-ка вспомним о том, что Тора велит нам говорить в Суккот благословение над этрогом, ветками мирта, ивы  и  ветвью финиковой пальмы - четырьмя видами растений.
- Но дедушка, - выпалил Мойшеле, покраснев от волнения, - почему в Торе выбраны из всех растений именно эти? Разве нет других, более красивых, чем, например, мирт  и  ива?
- Знаю, знаю, малыш, что ты любишь задавать трудные вопросы! - улыбнулся дедушка. - Вот тебе ответ. Этрог, как известно, - плод цитрусового дерева, обладающий приятным запахом. Ему уподоблены те из народа Израиля, кто знает Тору. Это знание распространяется, как аромат плодов,  и само приносит плоды: добрые дела. У ветви финиковой пальмы нет запаха, но сами финики - сладкие-сладкие. Этой ветви уподоблены те евреи, которые не учили Тору  и  не знают ее, но творят много добрых дел. А вот мирт - совсем наоборот: плодов он не приносит, но обладает приятным ароматом. Этому растению подобны те из нас, кто беден  и  не может помогать другим, но мудрость этих ученых людей распространяется по всему миру. Иве же речной, не имеющей ни плодов, ни запаха, подобны те евреи, которые Торы не учили  и  другим, по бедности своей, помочь не могут. Но как без ивы невозможно исполнить заповедь о четырех видах растений, так  и  без этих простых людей не будет наш народ тем единым целым, каким он должен быть.

Тем временем праздничная трапеза подошла к концу,  и  еще прежде чем бабушка подала компот, Мойшеле задремал за столом.

Мама взяла его на руки, отнесла в дом  и  уложила спать.

На следующее утро Мойшеле встал  и  побежал в суку. Он подошел к связанным вместе веткам  и  увидел: все листья ивы поникли, завяли. Вспомнил Мойшеле дедушкины слова, пошел  и  принес из кухни полный кувшин воды. Поставил он ветки в воду  и  тихо прошептал:

- Не огорчайтесь, ивы, не жалейте, что нет у вас ни запаха, ни плодов, - ведь дедушка вчера объяснил нам, что вы тоже нужны, что без вас не исполнишь заповедь о четырех видах растений...

Шалаш- лучше не надо!

Шолом-Алейхем

1

Бывают люди, которые ничему не учились, а все умеют, нигде не бывали, а все знают, ни над чем особенно не задумывались, а все понимают.
"Золотые руки" - так аттестуют обычно этих счастливцев,  и все чувствуют к ним почтение, завидуют  и  удивляются им.
Вот такой человек жил в Касриловке,  и  звали его у нас "Мойше - лучше не надо"!
А прозвали его "Мойше - лучше не надо" потому, что обо всем, что он ни увидел, ни услышал или же сам сделал, он любил приговаривать: "Лучше не надо!"

- Ну  и  кантор у нас в синагоге, лучше не надо!
- Индюка вон на пасху понесли, лучше не надо!
- Завтра будет мороз, лучше не надо!
- Вот так оплеухи сыпались в синагоге, лучше не надо!
- Ой, люди,  и  бедняк же я, лучше не надо!

И  так по любому поводу.

И  был этот Мойше... Уж  и  не знаю, кем он был. Он был, конечно, евреем, но чем он жил, трудно сказать. Он жил так, как живут тысячи, десятки тысяч людей в Касриловке. Вертелся около помещика, то есть не около самого помещика, а около панов, которые при помещике,  и  не около самих панов, а около евреев, которые крутятся около панов, которые при помещике. Зарабатывал ли он что-нибудь на этом - другой вопрос. Мойше был человеком, который не любил хвастать своими удачами  и  плакать от своих неудач. Всегда веселый, с румяными щечками, с одним усом несколько длиннее другого, с добрыми улыбающимися глазами  и  в шапке набекрень, он вечно был занят  и  всегда, в любое время был готов пройти хоть десять миль пешком ради первого встречного.

Таким вот человеком был наш "Мойше - лучше не надо"!

2

Нет такой вещи на свете, которую "Мойше - лучше не надо" не сумел бы смастерить: дом так дом, часы так часы, машину так машину, лампу, юлу, кран, зеркало, ведро, клетку - Мойше на все горазд.

Правда, никто бы не мог указать на какой-нибудь дом, машину или часы, которые были бы делом его рук, но это не мешало касриловцам верить, что Мойше все может. Дай ему только инструменты,  и  он весь мир перевернет. Но инструментов у него не было, к несчастью! А может быть, к счастью, так как только благодаря этому не перевернулся мир, - остался в целости  и  сохранности.

Приходится удивляться, как Мойше смог уцелеть в Касриловке, как его там не разорвали на части. Замок испортился - к кому обращались? К Мойше. Часы остановились - к Мойше. Кран в самоваре не действует  и  вода не идет - к Мойше. Тараканы завелись в доме или другие какие-нибудь паразиты, у кого спрашивают совета - у Мойше. Хорек повадился во двор  и  каждую ночь душит кур, кто может пособить в беде? Мойше. Мойше, да Мойше,  и  опять-таки Мойше!

Правда, сломанный замок так  и  оставался лежать сломанным на шкафу, часы приходилось относить к часовщику, а самовар - к меднику, тараканы  и  другие паразиты, видно, не очень-то пугались Мойше, а хорек продолжал вести себя так, как положено хорьку... Но это нисколько не умаляло славы "Мойше - лучше не надо". Все равно "золотые руки". Наверно, было в нем все-таки что-то такое, не сошел же весь мир с ума!  И  вот вам доказательство: ко мне ведь не обращаются по поводу испорченных замков, часов, самоваров, по поводу хорьков, тараканов  и  других паразитов. К вам тоже нет? Значит, не все люди одинаковы, талантов не так уж много.

3

С этим "Мойше - лучше не надо" мы стали соседями, в одной квартире жили, под одной крышей. Я говорю "стали", потому что прежде у нас был собственный дом. Но колесо вдруг повернулось в другую сторону,  и  наступили для нас плохие времена. Объявить себя несостоятельным отец не захотел,  и вот мы продали наш домишко, расплатились с долгами  и поселились у Гершки Мамциса (случилось это накануне рошешона) в облезлой, старой лачуге, без двора, без палисадничка.

- Ну  и  хата! - сказала мама, посмеиваясь, а в глазах у нее стояли слезы.
- Не гневи Бога! - с потемневшим лицом заметил отец. - Довольствуйся тем, что есть.

Чем это нам следует довольствоваться, я не мог понять. Тем, что мы остались просто на улице? Но я предпочел бы остаться на улице, чем быть в жильцах у Гершки Мамциса, жить вместе с чужими мальчишками  и  чужими девчонками, которых я не знаю  и  знать не хочу, с их рыжими волосами, с их влажными носами, с их тонкими ногами  и  вздутыми животами. При ходьбе эти мальчишки  и  девчонки переваливаются, как уточки, весь день они что-то жуют, а когда вы едите, они смотрят вам прямо в рот... Я считал большой несправедливостью со стороны Господа Бога, что он отнял у нас наш дом. Мне не так жаль было квартиры, как шалаша, который у нас там был. Из года в год мы им пользовались, - собственный шалаш с поднимающимся  и опускающимся крылом, с красивым потолком из зеленых  и желтых палочек, образующих клеточки, со щитом Давида в них. Правда, друзья старались нас утешить  и  говорили, что мы еще когда-нибудь обратно купим наш дом или же, Бог даст, построим себе новый дом, намного лучше,  и  больше,  и красивей прежнего... Я знал цену этим словам. Это были слова утешения, которыми пытались успокоить меня, когда я разбил вдребезги, нечаянно конечно, мои жестяные часики. Мама отпустила мне тогда оплеуху, а отец утер мне слезы  и пообещал купить другие часики, намного лучше,  и  больше,  и красивей старых. Чем усерднее отец расхваливал часики, которые мне когда-нибудь купят, тем больше я оплакивал мои разбитые старые часики. Таясь от отца, мать втихомолку плакала по нашему дому. А отец вздыхал,  и  лицо его было мрачно,  и  глубокие морщины прорезывали его высокий белый лоб.
Я считал большой несправедливостью со стороны Господа Бога, что он лишил нас дома...

- Ты подумал уже, дай тебе Бог здоровья, как нам быть с шалашом?

С такими словами мать обратилась к отцу в один из десяти дней покаяния.

- Ты, наверно, хотела спросить, как нам быть без шалаша, - шутя поправил ее отец, но я видел, что ему не до шуток. Он отвернулся, чтобы скрыть свое лицо, которое было чернее тучи. А мать, глотая слезы, высморкалась в фартук. На них глядя, поплакал  и  я. Вдруг отец с неожиданной живостью повернулся к нам.
- Постойте, ведь сосед наш - Мойше!
- "Мойше - лучше не надо", - поддержала его мать,  и  я не знал, шутит она или всерьез говорит. Видно, всерьез, потому что не прошло  и  получаса, как трое мужчин - отец, Мойше  и сам хозяин наш, Гершка Мамцис, - завертелись вокруг дома, выбирая место для шалаша.

4

Дом Гершки Мамциса вообще-то вполне приличный дом. Один только недостаток у этого дома: ни намека на какой бы то ни было двор; дом стоит прямо на улице, будто его здесь потеряли; кто-то проходил по улице  и  случайно уронил его. Дом без двора, без сеней, без крыши, с дверью по другую сторону улочки, словно кафтан с разрезом впереди  и  с пуговицами позади. А попробуйте-ка потолкуйте с Гершкой, он вам голову забьет своим домом: как он судился за этот дом  и как ему удалось отсудить этот дом, как у него хотели отобрать этот дом, как он боролся за этот дом  и  как этот дом остался его домом...

- Где вы собираетесь поставить шалаш, реб Мойше? - спрашивает отец,  и  "Мойше - лучше не надо" в сдвинутой на затылок шапке задумывается, словно великий архитектор, вынашивающий какой-нибудь грандиозный план. Он показывает обеими руками слева направо  и  справа налево, тщится объяснить, что если бы дом не стоял прямо на улице, а имел двор, можно было бы сэкономить две стены,  и  шалаш тогда был бы у него готов в один день, да что там в один день, и  часа не потребовалось бы. Но так как дом без двора, то придется поставить целых четыре стены, а поэтому времени потребуется больше, но зато  и  шалаш будет - лучше не надо! Главное - это доставить материал.

- За материалом дело не станет, а есть ли у вас инструменты? - спрашивает Гершка.
- За инструментом дело не станет. А есть ли у вас доски?
- За материалом дело не станет. А есть ли у вас гвозди? - спрашивает Гершка.
- Достанем гвозди, а будет ли у вас зелень?
- Что-то вы мне сегодня слишком того... - говорит Гершка.
- Слишком чего? - спрашивает Мойше, глядя ему в глаза,  и оба заливаются смехом.

5

Как только Гершка Мамцис притащил несколько досок  и столбов, Мойше заявил, что шалаш будет - лучше не надо! Мне было любопытно, как Мойше умудрится из нескольких досок и  колышков построить шалаш. Я попросил у матери разрешения присутствовать при его работе. Что касается самого Мойше, то добиться его согласия было проще всего. Он не только разрешил мне смотреть, как он работает, но  и  взял меня в помощники: моя задача состояла в том, чтобы по его просьбе подержать или подать что-нибудь.

Я, разумеется, был счастлив. Шутка ли, я помогаю ставить шалаш! А помогал я Мойше во всем: так же, как  и  он, шевелил губами, когда он стучал молотком, вместе с ним заходил в дом обедать, вместе с ним кричал на других ребят, чтобы они не мешали нам работать, подавал Мойше молоток, когда ему нужна была лопата, подавал клещи, когда он требовал гвоздь. Другой на его месте за такую помощь запустил бы молотком или клещами в голову. Но Мойше был душа-человек; никому еще не случалось видеть, как он злится.

- Злость, - говорил он, - все равно, что идолопоклонство. Помогает нисколько не больше. Меня так поглотила работа, что я  и  не заметил, каким чудом был у нас поставлен шалаш.
- Идем, посмотри, какой шалаш мы построили! - сказал я отцу  и  потащил его на улицу.

Отец полюбовался нашей работой  и  с улыбкой спросил Мойше, указывая на меня:

- Хорошего помощника я вам дал, реб Мойше?
- Лучше не надо! - ответил Мойше. Он сокрушенно посмотрел на верх шалаша: - Привез бы сейчас Гершка зелень, был бы у нас шалаш - лучше не надо!

Что касается зелени для шалаша, то Гершка Мамцис долго тянул, все откладывал со дня на день.  И  только в самый канун кущей привез он, с Божьей помощью, тоненьких-претоненьких палочек, нечто вроде камыша, который растет у нас на том берегу реки в болоте,  и  мы начали крыть шалаш, то есть крыл его, собственно, Мойше, а я тем временем разгонял коз, которые набросились на нашу зелень, как на что-то путное. Не могу понять, что хорошего они нашли в этих горьких зеленых палках.
Поскольку дом Мамциса стоял прямо на улице, ничем не защищенный, от коз отбоя не было. Не успеешь одну прогнать, приходит другая, прогонишь другую, ага, первая снова тут.

Я гнал их палкой.

- Уходи, коза, вон! Снова ты здесь, глупая коза? Уходи, коза!
И  откуда только они узнали, что у нас зелень? Видно, сообщали друг дружке, не иначе, потому что к нам со всего города сбежались козы,  и  мне одному пришлось с ними воевать.

Наконец, вся зелень была уложена на крыше шалаша,  и козы остались в дураках. Они стояли, глупо жуя жвачку  и глядя своими глупыми глазами вверх.
- Ну-ка, попробуйте, достаньте теперь зелень, глупые козы!

Они, видно, меня поняли  и  начали по одной расходиться, чтобы найти себе другое занятие, а мы принялись убирать шалаш внутри. Первым делом мы посыпали земляной пол желтым песком, потом мы завесили стены одеялами, принесенными всеми тремя соседями. Когда одеял не хватило, мы взялись за платки, а когда  и  платков оказалось недостаточно, пошли в ход скатерти  и  простыни. Покончив со стенами, мы внесли в шалаш столы  и  стулья, подсвечники со свечами, тарелки, ножи, ложки, вилки,  и  все три хозяйки помолились над свечами  и  благословили "Сидящего в кущах".

6

Моя мать, мир праху ее, любила поплакать. "Грозные дни" были ее любимым праздником, а с тех пор как мы потеряли свой дом, глаза ее не просыхали от слез. Отец, которому  и самому приходилось несладко, не хотел этого терпеть, он все говорил матери, чтобы она побоялась Бога, чтоб не грешила, а то как бы хуже не было, слава Богу за то, что есть... Только здесь, в шалаше, когда, закрыв обеими руками лицо, она молилась над свечами, никто не мог помешать ей тайком от всех всласть поплакать. Но меня не обманешь: я прекрасно видел, как вздрагивают плечи у матери  и  как сквозь ее тонкие белые пальцы просачиваются слезы  и  капают на белоснежную скатерть. Я даже знал, отчего она плачет... Ее счастье, что отец в это время собирался в синагогу. Надев праздничный, хотя  и  поношенный, на все же шелковый кафтан  и  опоясавшись плетеным шелковым кушаком, он, заложив за кушак обе руки  и  тяжело вздохнув по случаю праздника, сказал мне:

- Пойдем, пора в синагогу.

Я взял молитвенник,  и  мы с отцом отправились в синагогу, а мать осталась дома,  и  я знал, что она будет делать: она будет плакать. Она, наконец, сможет поплакать досыта!  И  в самом деле, когда мы вернулись из синагоги  и  с праздничным приветствием вошли в шалаш  и  отец начал нараспев читать "кидуш", я присмотрелся к матери  и  увидел, что глаза у нее красные, подпухшие, с подушечками.  И  нос у нее сильно блестел.  И  все же в моих глазах она была не менее хороша, чем праматерь Рахель, или Авигаиль, или царица Савская, или сама Эсфирь. Я смотрел на мать,  и  воображение рисовало мне всех еврейских красавиц, о которых я совсем еще ребенком слышал в хедере. Я смотрел на мою красивую маму, на ее красивое белоснежное лицо, которое, как солнышко, выглядывало из-под праздничного шелкового платка, на ее прекрасные, большие озабоченные глаза,  и  у меня сжималось сердце от того, что такие красивые глаза осуждены вечно плакать, что таким красивым белым рукам приходится печь  и стряпать,  и  досадовал на Господа Бога за то, что он не дает нам денег,  и  я просил Бога осчастливить меня  и  открыть мне клад со множеством золота, алмазов  и  бриллиантов, или же пусть пришлет мессию,  и  пусть он нас отведет в страну отцов, а там всем будет хорошо...
Так я думал,  и  мысли мои,  и  золотые мои грезы, которые я не обменял бы ни на какие блага, подняли меня на своих крыльях  и  унесли далеко-далеко. Мои уши ловили красивый напев отца  и  слова "кидуша":
Потому что нас ты избрал
И  нас ты выделил
Среди всех народов...

Шутка ли, народ, избранный Богом! Это ведь нечто вроде единственного дитяти. У меня становится отрадно на душе при мысли о счастливом, Богом избранном народе.  И  мне представляется, что я принц... Да, принц, а шалаш - это дворец, на нем почиет Божья благодать. Во дворце сидит моя мать - красавица, царица Савская,  и  в нем мы завтра, Бог даст, произнесем благословение над самым прекрасным из плодов, над цитрусом... Ах, кто сравниться со мной? Кто может сравниться со мной?!

7

Вслед за отцом читает "кидуш" "Мойше - лучше не надо". Но куда ему до моего отца, "кидуш" у него звучит совсем не так. После Мойше читает наш хозяин, Гершка Мамцис. Это уж совсем простой человек,  и  простой у него "кидуш". Потом мы все идем мыть руки,  и  каждая из трех хозяек вносит в шалаш горячую рыбу с перцем, свежую  и  ароматную,  и  каждая семья усаживается за свой стол. На столах хала,  и  множество рук макает мягкую халу в горячий рыбный соус. Все жуют. В щели между тонкими стенками шалаша  и  в редкую зелень крыши задувает ветерок, свечи оплывают,  и  все едят с аппетитом праздничный ужин.  И  мне представляется, что не в шалаше все мы сидим, - мы, избранные, единственные у Бога, - а во дворце, в большом, светлом дворце,  и  едим в свое удовольствие. "Благо вам, евреи! - думаю я. - Кому еще так хорошо, как вам? Кому еще выпадает счастье сидеть в таком великолепном шалаше, увешанном самыми красивыми в мире одеялами, а на столе - праздничная хала  и  праздничная вкусная рыба, просто объедение, а если еще..."

Вдруг - трррах! Крыша целиком со всею зеленью обрушилась на наши головы, а за крышей - стена, а за стеной другая стена накреняется,  и  обе падают перед нами ниц,  и какая-то коза летит сверху прямо на нас. Вокруг мрак, свечи погашены, столы опрокинуты,  и  мы все лежим в песке, вперемежку с халой, с посудой,  и  коза с нами. Светит луна, звезды смотрят на нас. Первой вскакивает на свои тонкие ножки коза, с минуту стоит, как грешная душа,  и  испугано оглядывается своими глупыми глазами.  И  тут же самым наглым образом прыг по опрокинутым столам  и  стульям с громким "Ме-е-е"! Свечи погашены, посуда разбита, наша хала в песке. Насмерть перепуганные женщины визжат, дети плачут - разор! Форменный разор!

- Ну  и  шалаш вы поставили, если одна коза могла развалить его, - говорит нам немного погодя Гершка Мамцис, да таким тоном, будто мы с него десять шкур содрали за работу. - Хорош шалаш!
- Вот так шалаш! - Мойше, не в силах постичь, откуда эта разруха, стоит с таким видом, будто его высекли. - Шалаш - лучше не надо!
- Да, шалаш - лучше не надо! - ядовито передразнивает его хозяин,  и  все в один голос повторяют:
- Лучше не надо!..

Три желания

Исаак Башевис-Зингер

Фрамполь. Так называлось местечко.  И  было в нем все, чему в местечке положено быть: синагога, училище, приют для бедных, раввин  и  несколько сот жителей. По четвергам, в рыночный день, во Фрамполь из ближних деревень съезжались крестьяне, привозившие на продажу зерно  и картофель, телят  и  кур, мед  и  молоко  и  закупавшие в городе соль, керосин, спички, сапоги  и  все прочее, что надобно для их деревенской жизни.

В этом самом Фрамполе жили-были трое ребятишек. Они почти всегда играли вместе: Шломо, Эстер, его сестричка, годом моложе его,  и  Моше, Шломкин приятель  и  одногодок.

Шломо  и  Моше вместе ходили в хедер. Там они от кого-то услышали, что в канун Хошана Раба, приходящегося на последний день праздника Сукот, поздней ночью разверзаются небеса. Если посчастливится увидеть это  и  в одну-единственную минуту вслух загадать желание, то желание непременно сбудется.

Шломо, Моше  и  Эстер часто толковали между собой об этом. Шломо сказал: он загадал бы, чтобы стать таким же умным, как царь Соломон, его библейский тезка. Моше хотел бы стать таким же знатоком веры, как его тезка - прославленный рабби Маймонид (Моше бен Маймон). А Эстер, конечно, мечтала стать такой же красавицей, как библейская царица Эстер. Судили они, рядили  и  порешили, наконец, дождаться дня Хошана Раба, вместе не спать всю ночь  и , когда разверзнутся небеса, успеть загадать свои желания.

Детям положено рано отправляться в постель. Но эти трое не смыкали глаз, дожидаясь, пока заснут родители. А потом они выскользнули из дома  и  встретились во дворе синагоги, чтобы дождаться чудесной минуты.

Сказать по правде, это было настоящее приключение. Ночь стояла прохладная  и  безлунная. Дети слышали, как снаружи притаившиеся демоны готовятся вмиг наброситься на любого, кто отважится высунуть нос в темную ночь. Слышно было, кроме того, как переговариваются мертвяки, которые после полуночи забираются в синагогу молиться  и  читать Тору. Припозднившегося прохожего они, бывает, заманивают внутрь и  - жуткое дело! - заставляют всю ночь читать с ними. Но, конечно, наши ребята не такие дураки, чтобы не принять своих мер против нечистой силы: Шломо  и  Моше надели рубашки с бахромой, а Эстер натянула на себя сразу два фартука - один спереди, другой сзади. Как известно, это здорово отпугивает нечисть. Но все равно страшно! Страшно, когда ухает во тьме филин. А еще страшнее думать о летучих мышах. Эстер все время о них думает: ведь если летучая мышь на лету запутается у девочки в волосах, эта девочка помрет в тот же год. Эстер туго-натуго перетянула волосы платком. Но все равно страшно!
Ждут дети. Час прошел, два прошло  и  три, а небеса  и  не думают разверзаться. Дети устали, да  и  проголодались. Как вдруг все небо прошило молнией -  и  оно раскрылось.  И увидели дети ангелов,  и  серафимов,  и  херувимов,  и колесницы огненные,  и  ту лестницу, которая как-то раз привиделась во сне Иакову, а по ней поднимались  и спускались крылатые ангелы - ну прямо все как в Библии. От восторга, изумления  и  быстроты, с которой все это произошло, все желания выскочили у детей из головы. Но Эстер первая пришла в себя: "Есть хочу, хочу блинчик!"

Раз -  и  блинчик появился перед ними. Тут увидел Шломо, что сестра истратила заветное желание на простой блинчик, обозлился  и  заорал: "Чтоб ты сама стала блинчиком, дурища!"

Раз -  и  Эстер превратилась в блинчик. Только бледное испуганное личико смотрело из теста. А Моше, сколько себя помнил, жить не мог без Эстер.  И  он впал в полное отчаяние, увидев, что его дорогая Эстер стала блинчиком. Времени терять было нельзя. Волшебная минута уже на исходе.  И  он взмолился: "Пусть она опять станет, как была".

Раз -  и  блинчик стал девочкой.

И  вслед за тем небеса сомкнулись опять. И      Тут только дети поняли, как глупо истратили свои желания. Стали они горько плакать, да поздно: слезами горю не поможешь. Домой надо добираться. А ночь стояла черней чернил,  и  они не могли отыскать дорогу. Заблудились они, что ли, в каком-то заколдованном месте. Во Фрамполе отродясь не было никаких гор, а они явно карабкались в гору. Хотели спуститься - а ноги сами тащили их вверх. А наверху предстал их глазам старик с белой бородой. В одной руке у него посох, в другой - фонарь со свечой внутри. Белым кушаком подпоясан. Ветер дует вовсю, а пламя в фонаре не колыхнется.
И  спросил старик: "Куда вы идете?  И  почему плачете?"
Шломо сказал ему всю правду: как они не спали всю ночь  и как пропали их три желания.
Старик только головой покачал: "Добрые желания не пропадают".
- Может, это демоны сбили нас с толку, чтоб мы забыли свои желания? - сказал Моше.
- В святую ночь Хошана Раба демоны силы не имеют, - сказал старик.
- Так почему же тогда небо так подшутило над нами? - спросила Эстер.
- Небо не шутит, - ответил старик. - Это вы сами хотели подшутить над небом. Никому не дано стать мудрым без опыта. Никому не дано стать ученым без учения. А ты, девочка, знай, что  и  сейчас ты уже очень мила, но красота телесная должна идти в паре с красотой духовной,  и  только такая красота настоящая. Не может дитя обладать силой любви  и  преданностью царицы, которая жизнь готова была отдать за свой народ. Потому-то вы ничего  и  не получили, что захотели слишком многого.
- Что же нам теперь делать? - спросили дети.
- Ступайте домой.  И  постарайтесь своими силами добиться того, что хотели получить даром.
- А кто ты такой? - спросили дети.
- Наверху называют меня Блюстителем ночи, - ответил старик.

И  едва произнес он эти слова, как дети вновь оказались во дворе синагоги. От усталости они едва помнили, как добрались домой,  и  донесли головы до подушек. Никому не сказали они, что случилось с ними в ту ночь. Так это навсегда  и  осталось их тайной.

Прошли годы. Шломо все больше  и  больше набирался знаний. Большой талант обнаружился в нем. Изучил он множество книг по истории, торговле, финансам  и  стал советником польского короля. Называли его люди "некоронованным королем" или "польским царем Соломоном". Женился он на дочери важного вельможи.  И славили его повсюду люди за мудрость  и  добрые дела.

А Моше посвятил жизнь религии. Талмуд  и  Тору знал почти наизусть. Написал он множество религиозных книг  и прославился как Маймонид нашего времени.

Эстер выросла не только красивой, но  и  ученой, благородной  и  добронравной девушкой. Парни из богатых домов наперебой засылали сватов к ее родителям. Да только Эстер любила одного Моше  и  ни о ком другом слышать не хотела.  И  Моше любил ее тоже.

Пришло время - умер старый раввин Фрамполя,  и  Моше занял его место. Каждому рабби нужна Ребецен,  и  Моше женился на Эстер. Весь Фрамполь пировал на этой свадьбе. Брат невесты Шломо прибыл на свадьбу в карете шестерней, впереди которой ехали его конюшие. Музыка гремела до утра. Танцы были до упаду. А под утро жених  и  невеста танцевали последний танец со всеми гостями. По обычаю невеста держалась за один конец платка, жених за другой, а гости, взявшись за руки, проходили под платком, как под аркой ворот.  И  спросил кто-то: "Все ли гости танцевали с невестой?"  И  нашелся шутник, который возьми да  и  скажи: "Все, кроме Блюстителя ночи".

И  едва он сказал это, как, откуда ни возьмись, появился старик с белой бородой, с посохом в одной руке, с фонарем в другой, белым кушаком подпоясан.

Тут невеста,  и  брат ее,  и  жених сразу узнали его, но другим не сказали ни слова. А старик, оставив фонарь  и  посох на ближней лавке, пригласил невесту на танец. В изумлении  и почти что в страхе смотрели на это гости. Никто того старика и  в глаза не видел. Бросили играть музыканты. Тихо стало. Лишь потрескивали горящие свечи, да с улицы доносился стрекот кузнечиков. Взял старик со скамьи свой фонарь,  и отдал его рабби Моше со словами: "Да осветит он тебе путь к Торе". Шломо передал он посох, сказав: "Да хранит он тебя от врагов твоих". А Эстер он протянул белый кушак  и  сказал: "Да свяжет навек тебя этот пояс с народом твоим  и  его судьбой".

И  сказавши это, исчез старик так же внезапно, как  и появился. Сколько раз потом приходили евреи к Эстер, прося заступиться за них перед правителями той земли, повязывала Эстер белый кушак, шла хлопотать -  и  не знала неудачи. Так все ее  и  звали - "царица Эстер".

А когда рабби Моше попадались в Законе трудные места, он, бывало, открывал ларец, где стоял заветный негасимый фонарь,  и  при свете его темное становилось ясным. А когда случалось Шломо попасть в беду, стоило ему прикоснуться рукою к посоху, как враги делались бессильны против него.

И  Шломо,  и  Эстер,  и  Моше дожили до преклонных лет. Перед самой смертью рабби Моше поведал жителям Фрамполя, что случилось с тремя детьми давным-давно в ту ночь на Хошана Раба. Сказал рабби Моше: "Есть в мире  и дивные чудеса,  и  несметные сокровища для тех, кто сам пожелает их добиться.  И  врата небесные для них всегда открыты".